Мои родители встретились в поселке Раздольный, Мотыгинского (в прошлом Удерейского) района Красноярского края. У той встречи была предыстория.
Мой будущий отец Василий Филиппович Слободчиков в начале войны оказался на оборонном заводе и очень переживал, что война может закончиться без его участия. Только в конце 1942 года ему удалось добиться освобождения от «брони» и призыва на фронт.
Бравым десантником-парашютистом он демобилизовался в 1947 году. Устроиться на работу было трудно, а без нее всякий герой-горожанин обрекался на голод. Не имея образования и востребованной гражданской профессии, мой будущий отец возжелал получить должность главного бухгалтера. Кое-какой опыт работы с бумагами, счетами и цифрами у него был: до войны, в середине тридцатых годов, он работал продавцом в охотничьем магазине в низовьях Оби, и даже отбывал срок «за растрату».
После демобилизации отец добрался до Москвы, добился приема у министра лесного хозяйства на том основании, что где-то на пересылках встречался с его женой. Выкуривая папиросу за папиросой, министр рассеянно выслушал просителя, спросил, почему бы ему не поработать для начала рядовым бухгалтером? Отец, по его воспоминаниям, опрокинул на стол министерскую пепельницу. «Что видят эти? – спросил, указывая на рассыпавшиеся окурки. – А этот видит все!» — водрузил один из них сверху.
Министр рассмеялся и согласился с его аргументом. Должность главного бухгалтера для моего отца нашлась за Енисеем, в низовьях Ангары, в леспромхозе при промышленном предприятии.
В том поселке моя будущая мать, работала учительницей младших классов и демонстрировала незаурядные актерские способности на сцене местного клуба. Там отец впервые увидел ее и мгновенно принял решение жениться – «десантура она и есть десантура».
Мне предназначено было родиться в низовьях Ангары, где поженились родители. Но за пару месяцев до моего появления на свет отца нестерпимо потянуло из сибирской глухомани на промышленный запад: там ему предложили инженерную должность на заводе. Моя мать, с присущим ей энтузиазмом, поддержала отцовские прожекты – в те времена преодоление трудностей было делом обыденным, а роды на пути к светлому будущему считалось неплохим началом в биографии будущего строителя коммунизма.
Все пути-дороги были перегружены, в очередях за билетами на железнодорожный транспорт выстаивали неделями, а ближайшая станция находилась в сотнях километров за двумя речными переправами. Моих родителей это не смутило. С чемоданами и со мной, еще не родившимся, на попутных машинах они выбрались в Канск, затем поездами доехали до места назначения. Звезда моей души, уже летевшая в Сибирский урман, вынуждена была исправить курс и вычертить дополнительную траекторию в два часовых пояса.
Я родился 27 марта 1950 г. в городе Первоуральске Свердловской области, в общежитии на улице Школьной. Мать говорила: что появился на свет с большой задержкой. С моей стороны это было очень предусмотрительно. Моя тетка по отцу, жившая в то время на Урале, не спрашивая согласия родителей, умеренных атеистов, крестила меня трех месяцев от роду в кафедральном соборе города Ирбита.
Вскоре мать, коренная сибирячка, затосковала по Сибири, отец разочаровался в заводской жизни. Прожив в Первоуральске не больше года, мои родители вернулись на прежнее место и прежние должности, а я был водворен к изначальному месту ссылки, к своим первым воспоминаниям, комарам и мошке, которые почему-то меня там не кусали, к бруснике, чернике, черемше и запаху древесного дыма холодными зимами. Побывать в Первоуральске в дальнейшей жизни мне так и не довелось.
Поселок Раздольный был типичным промышленным поселением того времени, выросшим в считанные месяцы по решению партии и правительства. Здесь мирно уживались ссыльные интеллигенты, уголовники, прибалтийские полицаи, вербованные и выселенные из родовых деревень кулаки с середняками.
Мой дед по матери – Клешков Мина Антонович – тасеевский хлебопашец, кряжистый, основательный, работящий прошел всю Германскую войну, хаживал с полком на штурм Зимнего дворца, слушал Троцкого и Ленина. Их речи, да и сами они казались деду шибко умными, по простоте крестьянской души он предполагал, что вожди революции заботятся о русском народе. Его не задели ни карательные экспедиции колчаковцев на родине, ни чекистские репрессии после Тасеевского мятежа, проредившие мою крестьянскую родню, но он прошел через полную конфискацию имущества и лагеря за нежелание вступать в колхоз. Старшего брата, тоже участника войны, расстреляли в Канске вместе с зятем, младший отбыл десятилетний срок в Игарке. После второго заключения, почти в пятьдесят лет, дед ушел на север в поселок Раздольный, стал рабочим, оторвавшись от земли и родной деревни.
По соседству с его домом жил «деда Леня» – сторож магазина и бывший профессор МГУ. Он был так умен, что носил двое очков. Одна из материнских подруг, работавшая конюхом, до заключения была доцентом того же университета. В отличие от них мой отец посетил места лишения свободы по благородной статье, потому к ссыльным и вербованным относился с некоторым высокомерием.
Но все эти люди, включая старорежимного инженера Резепова, директора, то ли плавильного завода, то ли шахт, часто собирались у моего деда, любившего устраивать пирушки, почти никогда не спорили, не вспоминали темных пятен биографий и воинских подвигов, но много пели и чудили.
Моя бабушка Марфа Дмитриевна, по прозвищу Клещиха, родилась в чалдонском селе Бакчет в семье богатого мельника. Ее отца повесили на собственных воротах колчаковцы генерала Розанова. Таежница, ягодница, грибница, по современным понятиям неграмотная и по-простонародному набожная, она знала множество песен, лечила травами, заговорами и слыла за колдунью, путавшуюся с лешим, поскольку ходила в тайгу одна и возвращалась с полными ведрами лесных даров.
Вся моя фамильная родня вышла из деревни Слободчиковой, но мой дед Филипп Александрович родился уже в ближайшем от нее приходском селе Огнево неподалеку от городка Багаряк. В тех местах мои предки появились в ХIХ веке: наша фамилия хоть и распространена на Урале, но не местная, судя по некоторым источником, была переселена по государеву указу и жребию из Илимского уезда в Тобольск и далее к западу.
По духу она была самой беспокойной в селе, жила полной жизнью и проявляла себя только во время войн. Мирные годы были для Слободчиковых суровым испытанием с чредой родовых трагедий, распрей, скитов и кандальных судеб. Советскую власть в Огнево устанавливал Слободчиков. Возле приходского храма Ильи пророка каслинскими белоказаками Слободчиковыми он был расстрелян или сожжен в яме вместе с местными большевиками, эсерами и учительницей, которая за свой счет помогла старшему брату моего отца окончить реальное училище в Багаряке.
С Германской войны мой образованный дядя вернулся офицером и каким-то образом был причастен к этому расстрелу. После Гражданской войны его убил родственник красной ориентации, а того убили мои дядья, сыновья младшего брата деда Филиппа. Они со своим отцом Семеном меньше других нагрешили во время Гражданской войны, но схватились за обрезы при коллективизации и всех их расстреляли.
С какой-то странной горячностью и верой в свою непогрешимость, мои деды и дядья перерубились, перестрелялись — одни за белых, другие за красных, третьи против колхозов. Но расстреливаемые, мучимые в лагерях, они с невероятным фанатизмом оставались преданными своей неласковой Родине: насколько мне известно, никто не ушел за границу с отступавшими колчаковцами. Всех оставшихся в живых помирила Великая Отечественная война: три или четыре десятка моих фамильных родственников легли в безымянные могилы на пути к Берлину.
Несколько лет наша семья, пополнившаяся моим младшим братом, жила в поселке Раздольном. Потом отец затосковал: его манили великие стройки века, а неромантичная профессия бухгалтера смущала. Переучившись на механика-механизатора, он улетел на разведку и опять на запад.
В 1956 году мой дед-крестьянин умер. Как оказалось, дом держался на нем, семья распалась и разъехалась. В феврале 1957 года моя мать со мной и моим младшим братом отправилась к отцу, поднимавшему сельское хозяйство на Урале. Выбирались мы на Канск по зимнику на попутных машинах, в марте были в Ирбите, а в апреле в селе Новгородовка.
Это был колхоз-миллионер, который после рабочего поселка удивил нас бедностью жителей. Через три-четыре месяца отец понял, что земледелие – не его призвание, и все мы вернулись в Сибирь, под Абакан, в поселок Сорск, где я пошел в школу. Потом была Красноярская ГЭС, Дивногорск и поселок Гэс, возле Березовки, затем Лениногорский полиметаллический комбинат на Рудном Алтае. Между ними отец успел поработать на строительстве Саянской ГЭС.
В Лениногорске, дореволюционном и нынешнем Риддере, который после Гражданской войны приписали к Казахстану, страсть моих родителей к новостройкам ослабла. Я прожил там зиму, зачитываясь книгами о путешествиях и скитаниях, мучаясь скучным времяпровождением в девятом классе местной школы. После второй четверти меня отчислили за неуспеваемость, я получил паспорт и с родительской инерцией кинулся уже в свои бега. День моего отрыва от семьи, начало самостоятельной жизни и поныне вспоминается как самый счастливый.
К осени 1966 года, слегка утолив жажду странствий, я поступил в речное училище, так как даже при наличии паспорта на работу меня не принимали. Это был первый конфликт с существовавшим порядком: внешне я выглядел на все двадцать лет, но заглянув в паспорт, даже на разгрузку вагонов на станциях меня брали неохотно. Зиму я провел в училище, закончил его с отличием, две навигации работал рулевым-мотористом на судах, ходивших по Иртышу и Оби, а затем, чуть ли не с одной палубы на другую, попал на боевой корабль Северного Флота и вдобавок к речной с излишком хлебнул военно-морской романтики.
В двадцать один год я демобилизовался и ехал к родителям, твердо зная, что если вернусь на море то только владельцем или арендатором яхты. Пять лет самодурства начальствующих и командиров, тупость уставных — неуставных отношений и субординаций вынуждали задуматься о профессии без начальников и подчиненных, без отбывания смен и вахт. Таковыми мне представлялись писатели, художники и охотники.
Мой отец до семидесяти лет был мечтателем и ставил перед собой недостижимые или нереальные цели, поэтому часто бросал одни начинания и брался за другие. Мать – женщина работящая и упорная в достижении поставленных задач, на всяком месте становилась человеком уважаемым и незаменимым. Через шесть лет проживания в Лениногорске она слыла там за почетного старожила города.
Я перезимовал у родителей, пытаясь жить как большинство сверстников, с запозданием нагоняя юношескую дурь недополученную в свое время из-за флота, но при этом все же закончил вечернюю школу и получил аттестат зрелости. Учился хорошо, учителя ждали от меня поступления в институт. Но я своим первым вольным летом, хиппуя и бродяжничая, отрабатывая детские и юношеские мечты, добрался до Одессы. Все это нужно было только для того, чтобы понять дальнейшую ненужность подобных приключений в будущем.
Зиму я опять работал в Лениногорске, копил деньги для нового путешествия. Весной решил пересечь Алтай и выйти к Белухе. В горы ушел один, чудом выжил и, выбираясь, затосковал по высшему образованию, без которого гибель показалась мне не вполне романтичной.
Вернувшись в город, некоторое время вел жизнь правильную: подал документы в первый подвернувшийся технический вуз, добросовестно готовился к вступительным экзаменам. Новый соблазн пришел в виде объявления о наборе гуртовщиков в «Скотоимпорт». Об этом я услышал по радио, усердно занимаясь зубрежкой, и, не в силах устоять перед неисполненными мечтами школьных лет, к великому разочарованию родителей, забрал документы из вуза и отправился в Монголию к лошадям, седлам, потникам, быкам и баранам.
После «Скотоимпорта» была геология. Как только у меня появлялись деньги, я бросал очередную работу, путешествовал, бродяжничал, промотавшись, опять устраивался на заработки. С отцовским размахом выходил на штурм горных вершин, не зная основ альпинизма, сплавлялся по категорийным рекам без всякой теоретической подготовки. А потому, как и должно быть, до опыта доходил большим трудом, через множество глупых приключений и никчемных преград.
К двадцати пяти годам, после первых опубликованных в газете рассказов, у меня появился искус стать писателем. Я не имел представления, какие льготы дает эта профессия, но предполагал, что писатели не бедны, начальников у них нет и не надо ходить на работу. Соблазн был так велик, что я с крестьянским упорством я принялся за его осуществление, предполагая ради светлого будущего потерпеть лет пять, может быть шесть.
Я не был горожанином в душе, хотя к двадцати пяти годам побывал во многих советских столицах и областных центрах. Впечатление произвели только два города: Ленинград и Алма-Ата. К этому времени я переболел морем, степями, пустыней, равнинной тайгой и в душу надолго запали горы.
Я выбрал, удивительный в то время, город Алма-Ату и Тянь-Шань.
Обосновывался там прочно: поступил на заочное филологическое отделение университета, женился на дипломнице-геологине. Не любя газетных жанров, два года отработал в городской газете, чтобы повысить свою литературную работоспособность, потом – четыре в «Тоннельспецстрое» бурильщиком и в геологии проходчиком подземных выработок, чтобы иметь квартиру.
После окончания заочного филологического факультета государственного университета работал редактором отдела в ведущем литературном издательстве Казахстана. Это работа понадобилась мне только для того, чтобы издать свои первые книги. Прежде, не смотря на корреспондентский опыт, то ли по природной тупости, то ли по судьбоносному «везению», меня поучали чему угодно, но не тому, куда и как обращаться с рукописями, следить за тем, чтобы их внесли в тематический план.
Я считался неплохим редактором, карьерный рост был обеспечен, мне предлагали работу в республиканском Госкомиздате, но отцовские гены вынудили уйти в горы к героям ранних книг, к природе, среди которой я чувствовал себя комфортней, чем в городе. Слегка утолив и эту жажду, недолго поработал редактором отдела в журнале “Простор”, затем снова ушел к волкам, медведям и людям «параллельного мира».
Я легко менял корреспондентское перо на перфоратор; редакторский стол — на зимовье, оставаясь верным одной профессии и одному призванию — писательскому, перестраивая жизнь ради очередной ненаписанной книги. Кроме горно-таежных заработков стал подрабатывать художественными переводами с казахского языка. И порой, в ненастные дни, в каком-нибудь зимовье, зарабатывал больше, чем проходкой подземных выработок. На обустройство всей этой вольной жизни ушло шестнадцать лет.
Но все, с трудом построенное благополучие сломала перестройка. К началу 90-х предчувствие развала коммунистической империи было явным. К этому времени вышли в свет три моих книги: «Перекресток» (1987г.), «Штольни, тоннели и свет» (1989г.), «Чикинда» (1991г.). Я стал популярен, как переводчик художественной прозы с казахского языка. Но перспектива остаться вне России меня ужасала. И совсем не в шутку встал вопрос: где родина? Конечно, это была Сибирь! Где мои родственники? Из разоренных прадедовских деревень в Тасеевском районе Красноярского края большей частью они переселились в Красноярск и Иркутск, но связи с иркутянами не было. В родовом селе отца родни не осталось, тамошние равнинные, густонаселенные места меня не привлекали.
Я выбрал Иркутск и Байкал. Впервые приехал в этот город в 1991 году, а через год, в 1992-м, перевез сюда жену и сына. «Все вернулось на круг». Семи лет был увезен с низовий Ангары, сорокалетним вернулся в ее верховья и с тех пор постоянно проживаю в Иркутской области.
Член Союза писателей России с 1994 года. Последние 12 лет проработал редактором отделов прозы и публицистики в журнале «Сибирь». С 1996 года печатался в журналах «Сибирь», «Москва», «Наш современник», «Северо-Муйские огни» и др. В 2000 году вышел в свет мой первый исторический роман о русских первопроходцах Аляски «Заморская Русь», который мог быть написан только в Иркутске. В 2009 году, здесь же был издан исторический роман «По прозвищу Пенда».
Работа в журнале «Сибирь» была, пожалуй, самой необременительной для души и личного творчества, позволяла проводить половину рабочей недели на Байкале, в деревушке из десятка жителей, где я прочно обосновался. Но при моем складе ума и мышления даже такая работа мешала написанию исторических романов, ради которых приходится удерживать в памяти большой объем информации.
Только в 2010 году, через тридцать пять лет после выбора жизненного пути, отпала необходимость одной рукой зарабатывать, чтобы писать книги, другой – эти книги писать. Освобождение и материальная поддержка пришли в виде трудовой пенсии, но не литературных заслуг, поскольку к этому времени профессию писателя отменили, а литературный стаж был объявлен недействительным.
Но в августе 2011 года вышел в свет мой новый исторический роман «Похабовы» — первая книга, над которой я мог позволить себе работать, не отвлекаясь. В 2016 закончена работа над романом «Первопроходцы». Авантюрный XVII век в истории Восточной Сибири отработан и представлен трилогией: «По прозвищу Пенда», «Похабовы», «Первопроходцы».
Я не склонен к ностальгии, скорей подвержен редакторской болезни по отношению к прошлому. Самым светлым временем из прошлого считаю годы, прожитые среди природы. Правда, они прошли не без ущерба другому счастью – любви женщин, семье.
Первая жена, подарившая мне сына, умерла в 2002 году, так и не дождавшись обещанного ей материального благополучия. Терпения и лесной романтики второй хватило на два романа. Но она, слава Богу, жива. Великие писатели, может быть, потому и были великими, что у них были великие писательские жены, какие даются только свыше. Я же, своим бывшим, очень благодарен за годы, совместно прожитые в тайге.
Семья – великое счастье, может быть, самое главное в жизни человека. К сожалению, это понимание приходит поздновато. Но город – не мое место, а страсть к написанию книг, или труднообъяснимое чувство обязанности, не пропадают. Занятие это оправдывает метания прошлого и придает смысл прожитому, даже тому, что хотелось бы забыть – героев своих книг я все-таки нашел и оживил. А в недолгие периоды, когда условные схемы образов начинают оживать, писателю дается высокая награда — ощущение своего богоподобия и близости к Творцу.
Трижды лауреат губернаторской премии. Последняя из них, 2011 года, была очень даже ощутима.